Захарченко Павел Сергеевич

– Меня зовут Захарченко Павел Сергеевич. Родился я в январе 1924 года в городе Буденновске. Там и жена моя родилась, почти на одной улице жили. До войны окончил девять классов школы.

Жили мы страшно плохо. В 1933 году голод был. За куском хлеба стояли в очереди с четырех часов утра. Создание колхозов мог придумать только Ленин – тот, кто не знал России, жил в Швейцарии, но почему-то готовил революцию здесь. За трудодень давали всего сто двадцать граммов зерна.

Отец мой был прорабом-строителем: мосты строил, колодцы рыл, ремонт делал. Мать – домохозяйка. У нас шесть человек в семье было. Все неграмотные. Отец долго болел и умер в 1940 году. Я подростком уже был. Работать начал с десяти лет: меня спускали в колодец, и я там нагружал грунт.

Перед войной жизнь стала еще хуже. Жена моя студенткой тогда была. Голодала страшно. Закончила мединститут, и ее направили в Ставрополь. Пришлось ехать, хоть она этого и не хотела. Наши руководители в прямом смысле выкачивали тогда из Ставрополя все, что можно было.

– Помните, как война началась? Как Вы об этом узнали?

– Радио у нас не было. Было воскресенье. Буденный должен был на скачки приехать. Мы все собрались, привезли бочку кваса на весь Буденновск, а Буденного нет и нет. И тут по громкоговорителю сказали, что на нас вероломно напала Германия.

Еще перед началом войны нас к ней готовил преподаватель физики в школе. Поэтому мы ждали ее, да к тому же и финскую уже пережили. Советское правительство не говорило о том, сколько солдат погибло, говорили только про боевые заслуги бойцов, поэтому мы были настроены оптимистично и к новой войне.

Был я мобилизован в 1942 году, а Женечка осталась в оккупации, пережила этот немецкий кошмар. Впервые участвовал в боевых действиях я в июле 1942, а в августе уже защищал город Пятигорск.

Во время призыва я был определен в Орджоникидзевское военно-пехотное училище. Сталин не послушал тогда Жукова, когда тот предложил отвести войска на Дон и организовать оборону. Немцы окружили нас около Харькова и потом рванули частью на Сталинград, частью на Кавказ. Ворота в Баку были открыты для них фактически, не было здесь войск.

– Когда в танковое училище попали, считали, что Вам повезло, поскольку из пехоты ушли?

– Не просто повезло! Я был счастлив! Я мечтал хотя бы минометчиком стать, чтобы реже в атаку ходить, а стал вообще танкистом. С другой стороны, и там, и там солдаты погибали. Но самое главное, что какое-то облегчение наступило, поэтому, да, мне повезло.

Нас, пацанов-курсантов, по тревоге подняли и на защиту рубежа до Пятигорска отправили. Мы свою миссию выполнили, хотя из двухсот человек в роте шестьдесят погибло. Тяжелые бои были. Немцы заняли в итоге позиции, но все же с опозданием, а мы это время выиграли, стянули войска из-под Моздока, из-под Кизляра и сюда бросили до самого Орджоникидзе, не пустили немцев к бакинской нефти.

Когда немцы заняли Пятигорск, младший лейтенант Пестов, поскольку танков не было, на тракторе прямо по проспекту Кирова проехал, несколько мотоциклов раздавил вместе с мотоциклистами, и потом только его убили. Пестова немецкая комендатура приказала похоронить со всеми почестями. Вот с кого пример надо брать, с Пестова, с того, как воевал русский танкист.

После взятия Пятигорска мы отошли, и подошли уже стянутые нашим командованием регулярные части. Нам по семнадцать–восемнадцать лет было. Нам приказали отступать. Ни командиров, ни кухни нет – никого. Пешком от Пятигорска до Тбилиси шли без пищи всей армией. Жители провожали нас со слезами на глазах, выносили, кто что может.

В Тбилиси я попал уже в конце августа – в начале сентября, и сразу в госпиталь в очень тяжелом состоянии. У меня был брюшной тиф. Он косил всех, потому что питания не было. На госпиталь был всего один врач, остальные на фронте. Лекарств никаких. Кто-то выживал, кто-то нет. Врач, когда осмотр делал, показывал на пятерых, кого выносить и хоронить. В одну из этих пятерок я попал. Утром похоронная команда пришла, посчитала нас, а на меня и еще одного парня указали, что, мол, не будут забирать. Потащили на накидках прямо по полу: носилок тогда не было. Мне, знаете, было безразлично уже: температура сорок один градус. Подходит ко мне старушка, уборщица, и говорит: «Сынок, тебе кушать надо, тогда ты и выздоровеешь». У меня сработал инстинкт самосохранения. А где взять еду? Нас кормили американской тушенкой, но ее никто не ел, потому что там один жир был. Американцы нам отправляли то, что самим не нужно было, то, что залежалось.

Так вот после ее слов я посмотрел на себя. У меня был ремень кожаный, что до войны было редкостью. Отец мне подарил кожаное портмоне. Это вообще реликвия была! Я все сложил и говорю: «Мамаша, вот вам мое богатство. Продайте и купите то, что можно». Она оказалась честнейшим человеком. Взяла все в охапку, свернула и уже через два часа принесла мне стакан мацони, зажаренное кислое молоко. Я съел моментально. Потом она сказала, что много нельзя есть. Кормила меня сама. Когда я встал на ноги, весил тридцать девять килограммов. Это кошмар!

Затем получил отпуск, чтобы отойти от этого ада. Когда меня выписали, мы с Пустоваловым и одним туркменом пошли от Тбилиси до Баку пешком. Там погрузились на пароход грузовой, в трюм. Вместе с нами в трюме было много людей, которые бежали.

Ашхабад – это уже другая страна. Нас определили в Чарджоу, в четырехстах километрах от Ашхабада. Там направили в колхоз, где выделили сарай с соломой и овечьей шерстью. Она была очень теплая! Но в ней водились миллиарды клопов и миллионы блох. Мой друг еще как-то засыпал, а я не мог. Помню, вши тоже мучили, когда я воевал в пехоте. Нас даже выводили во второй эшелон: не только отдохнуть, но и бороться с этими паразитами, потому что их было очень много. Заходили в палатку (их мы называли «вошебойками») полностью раздетыми, а гимнастерки, шинели сдавали. Стояли большие бочки, нашу одежду обжигали. Если часть обмундирования сгорала, то давали другое, б/у.

В Ашхабаде тоже голодно было, мы варили ведро гречки и съедали за день. У нас были большие животы и тонкие ноги, как в Эфиопии.

Там же с нами жили девушки, эвакуированные из Беларуси, милиционерши. Как-то пригласили нас на вечер, а на тот момент всего дней десять – пятнадцать прошло после госпиталя. Они крутили музыку, приглашали нас танцевать, а мы ногами двигать не могли. Такой позор! Они песни пели, вокруг нас как голубки кружились, а мы, «голуби», не могли даже слово доброе сказать. Пустовалов на меня смотрит и предлагает домой пойти. Ушли мы и больше не показывались.

В 1943 году я попал в Ашхабад, в запасной полк. Там на сержанта учился. Затем маршем через Ташкент на поезде. От Москвы фашистов уже отогнали. Я снова вступил в бои, и дошли мы от Смоленска до Орши. Такой значимый период был! Тогда же БТР не было, передвигались только ночью. Днем нельзя: противник бомбит. Деревни все сожжены были, только трубы торчали. Как только нам объявляли привал, мы сразу искали стог сена, забирались внутрь, накрывали голову соломой и моментально засыпали. Молодые были. Это сейчас на пуховой перине не уснем… А тогда сразу спать, пока командир по голове не стукнет, что надо идти дальше. И опять за ночь сорок – пятьдесят километров проходили, пока не вступали в бой. Все время в движении. Экипировка весила килограммов тридцать и более, все с собой несли, начиная от топора и лопатки.

Под Оршей мы готовились к очередному штурму обороны противника, чтобы овладеть городом. 14 ноября 1943 года уже прохладно было, где-то снег выпал, потом таял, повсюду грязь, но это мелочи… Я тогда уже был сержантом. Тут командир батальона говорит: «Слушай, я забыл: впереди же восемнадцать человек в охранении. Надо снять». А мы находились в километре от них. А телефонов не было, связь порвалась. Солдатик рядом заплакал: «Командир, я не смогу». Я это слышу, а сам думаю: я трижды рвался на фронт, меня оставляли преподавателем, в том числе в этом полку, в танковом училище, но я не хотел, хотел только на фронт. А этот говорит, что не сможет… Командир, видимо, по-отцовски пожалел парня, поворачивается ко мне: «Захарченко, давай ты». Я ответил, что у меня как раз автомат есть, а у остальных только винтовки: я же командир. Автомат ППШ – большое дело. Я то бегом, то ползком, потому что пули летали: немец-снайпер меня уже нащупал. А когда до этого я тоже был в охранении, нам там подсказали, что падать нужно в то место, куда уже попадала пуля, потому что второй раз она туда не прилетит. Добрался. Подбежал ко мне младший лейтенант Шишов, а я ему сообщаю, что по приказу командира его снимают… Скоро начнется наступление. А артиллерия в это время била уже рассеянным огнем. Лейтенант при мне команду дал, чтобы все выскочили, ползком двинулись вперед. Я же развернулся и двинулся назад, свою задачу выполнил. Вот восемнадцать человек я спас от неминуемой гибели, потому что наша артиллерия своих бы расстреляла вместе с немцами.

Недолго мне пришлось торжествовать. Снайпер немецкий понял, что я побегу обратно, начал стрелять. И тут я чувствую, что меня как бревном ударило. Это прилетела девятиграммовая пуля, но со скоростью полета девятьсот метров в секунду она дала такой удар. Я упал. Удар пришелся прямо в позвоночник. Потом во время операций мне врачи говорили, что они поражаются, как я остался целым после такого ранения. Только шрам сохранился. Так вот когда я упал, вспомнил, как нас учили, что нужно забраться в воронку: туда снаряд не попадет. Вижу перед собой ее, а она водой наполнена. Я закатился. Чувствую, что у меня течет горячая кровь. Я взял ремень, спустил его, он попал на рану. Вроде помогло немного. Лежу. Это было на рассвете 14 ноября 1943 года. Я пробыл в этой воронке. А потом все-таки прилетел снаряд и в воронку, прямо в мой автомат, а я жив остался. Спасла меня воронка. Наступила ночь. Никого нет. Войска ушли. Было часов десять – двенадцать. Я сориентировался, в какой стороне наши. Хотел встать и пойти, но не смог. Вижу свет. Попытался крикнуть, но тоже не смог, потому что легкое перебито было. Прополз метров пятьдесят и вижу лошадь. Хорошо, что я остановился на проезжей полевой дорожке. Эта лошадь тащила раненых на подводе, и ездовой меня заметил. Он предложил мне сесть. Я подполз к телеге, но подняться не смог. Ездовой мне помог, погрузил вместе с остальными. Нас отвезли в полевой госпиталь на берегу Днепра. Там меня санитары на плащ-накидку положили и потащили в палатку. Внутри, по моим подсчетам, человек тридцать на соломе лежало. Нам сразу принесли разведенного спирта, сделали укол от столбняка. Я выпил и не помню, как уснул. Потом меня растолкали, опять на плащ-накидку положили и на операцию понесли. «Операционная» – это соломенный матрас, чан. Там были женщина-врач небольшого роста и санитарка, которая таскала нас. Врач мне задавала разные вопросы. Я невпопад отвечал. Оказывается, она мне местный наркоз сделала и начала резать. Тогда не зашивали двадцать пять сантиметров, а наталкивали внутрь бинтов. Меня опять на плащ-накидку обратно положили, кашу принесли, немного спирта. А молодежь тогда не пила. У нас в танке спирт был, а мы даже не прикасались к нему.

Затем машина повезла нас в госпиталь в Смоленск, что размещался в разбитой церкви. Там человек триста на полу лежали. Представитель командования на следующий день спрашивал меня. Сказал, что я хорошо воевал и вручил мне медаль «За боевые заслуги» за то, что спас восемнадцать человек. После этого тяжелого ранения меня отвезли в Москву в Бурденко. Там я пролежал месяц. Рана у меня не заживала, кости разбиты и не срастались.

Позже меня отправили в Казань. Тыл. Ночь. Поезд. Три дня туда ехали. В Казани я в госпитале отлежал в общей сложности больше пяти месяцев. После этого меня определили в Казанское танковое училище, которое располагалось прямо в Кремле. У меня ведь до войны было только девять классов образования, поэтому тут нужно было два класса закончить. Меня определили в выпускную роту. Вместо восьми месяцев я отучился пять. Дали мне экипаж, дали танк и отправили на фронт в Польшу. Изучали мы и Т-34, и «Шермана», а получили «Шерманов», которые в Мурманске разгружали.

– Как Вам танк «Шерман»?

– Танки «Шерман» попали на фронт в конце 1944 года. Мы пошли севернее, поэтому в Висло-Одерской операции они не участвовали, только в Померании. По сравнению с берлинскими, там бои сложные были. Гитлер бросил все свои резервы, в том числе румынские войска, венгерские, и они стояли до последнего.

Танк «Шерман» был элегантным, потому что он делался не в Нижнем Тагиле, в числе таких же быстро наштампованных машин, которые требовались на тот момент тысячами. «Шерманы» спокойно изготавливали и через Мурманск присылали. Броня была очень мягкая, обработка чудесная внутри, болтики все приварены. Наши же были сделаны на скорую руку, если честно: болт держится и хорошо, а потом при ударе фаустпатроном все разлеталось, при этом раня и убивая тех, кто оказался рядом. У «Шермана» еще был агрегат отдельный, чтобы заряжать аккумуляторы и обогреватель был. Но боевые качества нашего Т-34 будут непревзойденными на века. Возьмите его и «Шерман». На поворотах дороги всегда один – два «Шермана» валялись, потому что, чтобы повернуть, ему нужен был радиус шестнадцать метров. И только потом он поворачивает и нормально едет. А в Т-34 нажал – он едет в одном направлении, через секунду нажал – едет в другом. Мы получали танки с 76-миллиметровыми пушками, а потом появились сильнее (85-миллиметровые). Боеприпасы наши гораздо лучше были. Их в Нижнем Тагиле выпускали. У нас подкалиберные снаряды были, а у американцев только бронебойные. Но у американцев был на танке прицел и стабилизатор: пушку навел и, как бы танк ни колебался, пушка будет зафиксирована. Также у наших танков не было стабилизатора, а у них был. Я воевал как-то с ним. Очень помогает в бою! Но потом Т-54 уже пришли, со стабилизатором. Наши то ли скопировали, то ли сами сделали… Также американцы могли заправить машину дизельным топливом только наполовину, и она все равно работала. А нам нужно было чистейшее дизельное топливо, как керосин. Помню, на фронт когда ехали, мы его меняли на картошку в Украине: керосина же не было, а жителям нужно было лампы как-то зажигать в домах, поэтому они нам отдавали продукты, а мы им керосин. Когда нам поставляли танки, никакого танкового обмундирования мы в комплекте не получали. Из оружия выдавали Наганы. Автоматов у нас не было тогда: ими обеспечивали только пехоту. Весь танк и оружие были законсервированы, и при морозе сорок градусов сложно было их расконсервировать. В различных загашниках в танке были запакованы подарки рабочих: сигареты, сигары, галеты. Корявым русским было написано: «Русским братьям от братьев американцев». Не все же хотели войны …

– Вы как командир танка участвовали в работах по его обслуживанию?

– Если ремонт не требовался, то танк обслуживал экипаж: и смазку проводили, и заправку горючим, и боеприпасы доставляли. Подъезжает машина с боеприпасами, и все подают друг другу. Как правило, специальных не было подразделений, которые могли бы обслуживать танк. Потом нас учили, через какие сроки шприцевать ходовую часть, трансмиссию.

– А в бою люк закрыт был командирский?

– Да. Не только в бою, но и на марше по немецкой территории. Хотя немцы встречали нас не так враждебно, как в Польше, но провокаторов много было. Если люки открыты, стреляли и потом скрывались. Их найти было невозможно, потому что видимость из танка ограниченная.

– На «Шерманах» была мокрая боеукладка. Снаряды в картонных упаковках были мокрые или нет?

– Нет. Вдоль брони на башне и ниже башни по корпусу танка были скобы. На скобу один из пятидесяти пяти снарядов. Если танк прожигало фаустом, то, конечно, взрывались все боеприпасы и экипаж погибал. В моем танке фауст однажды пробил впереди броню. Боеприпасов не осталось. Только огненная струя танк сожгла.

– Есть такое высказывание: «Танки воюют вдоль дорог». Это действительно так?

– Нет, я бы не сказал. Вот БТР – это колесные машины, а танки нет. Я как сейчас помню, когда затормозилось наступление на Берлин, мы разворачивали боевые порядки, линия взводных колонн, линия ротных колонн. Танки шли цепью. Представляете: махина такая идет на немцев! Психика, конечно, не выдерживала.

Танковый полк у нас состоял из двух батальонов. Дальше шли роты: разведка, саперная рота и так далее. Пехоту сажали на танки. Когда к Берлину стала подходить техника (машин пятьдесят), они шли рядом с нами, привязывались к дорогам. Если сухая погода, то и по проселочным шли.

На каждом танке ехало до десяти человек. Следили, чтобы не свалился никто. Если бой, то пехота спускалась с танка, шла позади него перебежками, а сам танк уже открывал огонь. Без пехоты танк не пускали: увидеть фаустника не так просто. Потому в период Великой Отечественной войны танк двигался обязательно только в сопровождении пехоты.

– Зенитным пулеметом пользовались?

– Да. Тут надо сказать про эффективность зенитного пулемета в сравнении с пикирующими самолетами. Немцы приспособились сжигать наши танки, не сбрасывая бомбы, а пикируя и трассирующими пулями пробивая запасные бочки. Из них вытекало горючее, и танк загорался. Горючая смесь по трансмиссии попадала внутрь. Нужно было включать противопожарное устройство. Причем у нас такого не было, было только у немцев. Этого мы боялись, ведь если командир выберется из башни и возьмется за пулемет, то по нему точно будут бить немцы и обязательно ведь попадут.

– А шлемофоны были наши или американские?

– Нет, наши. У нас были хромовые, кожаные. У меня тоже был, но я внуку отдал. А потом стали выдавать их из материала плотного. А американских шлемофонов не было.

В Польше вступили в бой. Освободили ее, Познань. Когда заняли Познань, вышли на рубеж Зееловских высот перед Одером. Там немцы хотели нас задержать и не пустить к Берлину. Пехота овладела плацдармом небольшим, заняла оборону. А мы наступали уже на границу Германии, чтобы через нее пройти и взять Берлин. В это время Жуков бросает свою должность Начальника Генерального штаба и просит Сталина дать ему возможность командовать 1-м Белорусским фронтом. Сталин удовлетворил его просьбу. Жуков, наверное, не жалел: он хотел первым овладеть Германией, включая Берлин и сам Рейхстаг, что и сделал.

Жуков начал командование. На участке Зееловских высот мы должны были войти в прорыв. На этом месте ночью саперы уже навели мост, который был скрыт на полметра под водой. Вот саперы до чего дошли! Молодцы ребята! Мост есть, и моста нет. На понтонах был. Это сыграло важнейшую роль для танкистов. 8 апреля мы вышли на рубеж, начали готовиться, пушки чистить. На одной из них закрасили надпись «Папа, убей немца» и написали «Убей фашиста». Нам приказали поставить на танк наблюдателя, потому что должны были гости приехать. Я взводом командовал из пятнадцати человек девяти национальностей. Все дружно жили: и башкиры, и чуваши, и евреи, и армяне. И вот мы сидели и спокойно чистили оружие, как вдруг слышим крик: «Едут, едут!» А тепло было, поэтому все полураздетые выбежали. Мы разместились под кустами, замаскировались. А оказалось, что это артисты приехали: у одного гармошка, у другого балалайка. И диктор говорит: «Перед вами выступает заслуженная артистка Советского Союза – Лидия Русланова». Ее потом репрессировали, посадили за то, что она хорошо пела. Она нам исполнила «Синенький, скромный платочек…». Мы кто чем хлопали. Потом другие артисты выступали. А прямо на ЗИС-5 прикручен был рояль, на котором аккомпанировали. Проводили артистов очень хорошо, тепло!

– Кто был основным противником танков в последних боях?

– Основным противником танков, в частности в Беларуси, Польше, Германии, было оружие ближнего боя «Фаустпатрон». Дело в том, что оно не имело границ пробивания. Он мог пробить до пятнадцати сантиметров, а у нас самая толстая броня составляла десять – двенадцать сантиметров. А потом Гитлер стал использовать пацанов одиннадцати – двенадцати лет, когда почувствовал, что заканчиваются людские резервы. Так вот им рыли траншейки, а они на коленях подбирались и с ближнего боя поджигали танк.

– Расскажите, как Вы подбили «Тигра».

– На дороге была насыпь. Мост, а под мостом проезд. Мы должны были заехать под него, а потом двинуться дальше. Подобрались к нему на метров семьсот – восемьсот. Вдруг башкир Дален заорал, что впереди «Тигр» идет. Наводчик орудия уже пушку держал. Сразу начал заряжать бронебойным. Я даже не успел рот открыть. Экипаж сработал за несколько секунд. Я только успел навести перископ своей башенки, и снаряд тут же вылетел и попал точно в цель. Небольшое было расстояние. Я не знаю, видели немцы нас или нет. Они за насыпью были. Так вот снаряд попал между башней и корпусом. Вероятно, взрыв повредил баки. «Тигр» работал на бензине. Это был его недостаток, потому что мы на солярке работали, а значит, вспыхивали не так быстро, как они. После выстрела я увидел только страшное пламя и взрыв.

Подъехали к танку ближе. Все пять человек экипажа лежали сгоревшие, короткие какие-то. Я знал, что если бы он первым обнаружил нас, то уничтожил бы, потому что у «Тигра» очень хороший американский прицел. Это единственный танк, который подбил мой экипаж.

– Женщины были в полку?

– Да. Вообще, я скажу, женщины были гораздо более дисциплинированнее, чем мужчины. Во-первых, они не прикладывались к спиртному. Мой экипаж и не знал, что это такое. А в пехоте и в других войсках прикладывались, а женщины нет. Во-вторых, женщины были более ответственными. Один маленький пример. У нас была маленькая санитарка Катя. Она доставала раненых. Перед боем, когда боеприпасы закончились, она увидела, что расчет орудия был поражен крупнокалиберными патронами и лежали один или два артиллериста в агонии. Несмотря на то, что орудие было под обстрелом, она подползла к нему, вытащила одного раненого за мой танк, затем поползла за вторым, и тут ее уже настигла крупнокалиберная пуля. Когда отошли танки, наши оттащили Катю. Сейчас не знаю, жива она или нет. У нее тяжелое было ранение: обе ноги болтались.

У Исаака, моего радиста, родственница воевала, и столько раненых вытащила! Так что воевали женщины хорошо.

– Отдыхать удавалось?

– Мы очень мало спали. Как-то, когда я в пехоте был, был привал. Деревни вокруг были сожжены, только трубы торчали, поэтому в домах отдохнуть мы не могли. Мы искали стога сена, забирались внутрь и уже через минуту засыпали. Это было великое счастье! С экипажем мы по очереди спали.

Расскажу и не совсем приятный для меня момент. У нас был приказ: не закрывать на защелку люк в тылу или во втором эшелоне. Закрывать можно только в боевой обстановке. Но каким-то образом я взял и закрыл на защелку по ошибке. В это время стреляли во втором эшелоне, а мы ждали своей очереди. Командиру роты капитану Рыжкову потребовалось уточнить для меня задачу. Это было в середине Берлинской операции. Он постучал к нам, а все спали крепко. Естественно, я тоже не проснулся. Так ему пришлось взять ключ с соседнего танка, открыть и разбудить меня. Очень сильно меня отругал в тот раз.

16 апреля 1945 года. Уже накануне чувствовалось, как говорится, по запаху воздуха, по разговорам командиров, что назревает что-то важное. Дали команду быть всем в танках, не отлучаться ни на шаг, ни на метр от них. На рассвете, даже раньше, загрохотало все. Десять километров – это не расстояние для такого шума. Артиллерия, авиация – все грохочет, все гремит. Нам приказали двигаться. Невероятно темно от самой пыли было! Танк от танка на расстоянии двух метров шел, лишь бы не отстать. Только стали подходить ближе, как я интуитивно почувствовал, что уже должен быть Одер. Вижу вспышку. А это, оказывается, Жуков приказал при подходе танковых полков к Одеру пехоте на лодках выдвигаться. Началось форсирование. Свет двухсот двадцати прожекторов был направлен на немцев. Расстояние было между устройствами – два метра. Немцы были ослеплены в прямом смысле этого слова. Нам же этот свет в спину бил. Полетели и наши, и немецкие бомбы, но в переправлявшихся русских солдат ни одним снарядом попасть не удалось.

Мы форсировали Одер буквально считанные минуты, хоть и со скоростью всего пятнадцать – двадцать километров. Дальше был овраг. Мы в этот овраг уже все за командиром полка прыгнули, а он, Герой Советского Союза, без руки воевал. Как только вырвались километров на пять вперед, уже гарь немного прошла. Рассвет. Видим, что катим гусеницами по территории Германии. Параллельно Одеру танки немецкие идут. Они, видимо, не поняли, чьи это танки едут. Нам приказывали не ввязываться, двигаться только на Берлин.

На второй или третий день мы вошли в населенный пункт. Светло было, часов десять. Скорость у нас большая была. Нам никто не мешал. В населенном пункте вижу большое здание с красным крестом. Я догадался, что это госпиталь. Около него стоял медперсонал в белых халатах. Там лежали раненые фашисты, СС, которых Гитлер не сумел эвакуировать. Я по связи приказал своим солдатам не стрелять. Немцы думали, что русские – звери, сейчас всех начнут косить из пулеметов. Я же открыл люк, высунулся из танка. Все, кто стояли, начали аплодировать. Проводили нас. Какая судьба эсэсовцев раненых, я не знаю. Знаю только одно: мы за пехотой шли и в одной большой трансформаторной будке лежало человек семьдесят раненых, так пехотинцы всех до единого расстреляли. Это я лично видел. Наши же танкисты не тронули ни одного.

Чем ближе подходили к Берлину, тем жестче сопротивление было. Как вступили в бой, никто не спал. 21 апреля на рассвете механик закричал: «Командир! Впереди Берлин!» Я в дымке увидел высотные здания. Это была цель буденновского парня – дойти до Берлина. Вот я и вошел в город с северо-восточной стороны. А дальше берлинские бои. Чем глубже бой в Берлине, тем жестче.

– Какое у Вас было отношение к немецким солдатам?

– Как правило, немцев пленных мы не расстреливали, не избивали. Вели колонну, и нормально все было. А население немецкое нас встречало хорошо. Позже, когда я уже служил в Германии после обострения отношений с американцами, я стоял на квартире у хозяйки, которая была женой офицера СС. Она прямо говорила, что тогда была сильная пропаганда. Она задавалась вопросом: «Гитлер хорош: дал хлеб, – но зачем он начал войну с Россией?» Немцы нас держали на квартире, не обижали. В отличие от поляков: они плохо к нам относились. Венгры, румыны тоже плохо. А вот немцы нас не трогали.

Расскажу некоторые острые моменты. Командир Козловский сказал, что впереди концлагерь. Было написано «Добро пожаловать», а там жгли живых. Я шел во втором эшелоне, кончались боеприпасы. Люк приподнял, а наводчик сообщает, что заключенные ворота открыли. Козловский говорит: «Они спрашивают, что делать дальше?» А я ответил, что домой им надо. Они худые все. А там были и англичане, и голландцы, и французы. Гитлер уже думал о своей жизни, а не о том, куда их эвакуировать. 26 – 27 числа командир полка вызывает и говорит: «Койков (начальник разведки), Айвазов (командир танка, азербайджанец), Захарченко срочно подготовить знамена. Размер – три на четыре. Цвет – красный. Высота – пять метров. Держать на танке. В бои не ввязываться».

Весь город в развалинах. Мы еле проезжали. Знамя на Рейхстаг должны водрузить именно мы! Это был приказ Жукова. Опять у меня мелькнула мысль: буденновский парень в Берлине получил задачу, значит, нужно думать, как ее выполнить. Знамя готовил из перины. Дерево срубили. Через полчаса оно готово было уже. На танке радиостанция стояла. По радио слышим: «Слюнтяи! Американцы вошли в Берлин, а вы на месте топчитесь!» Это было вранье с его стороны. Американцы к моменту нашего подхода к Рейхстагу еще были на Эльбе, в семидесяти километрах от Берлина. Жуков говорил, что не нужно наступать и нести большие потери. А Сталин приказывал идти только вперед. И вместо того, чтобы послушать Жукова и потерять только тридцать – сорок тысяч человек, мы потеряли в Берлине сто тысяч. Но приказ есть приказ. Мы шли, ползли. Со всего полка остались командир полка и начальник разведки. Остальные все сгорели.

30 апреля 1945 года в 18:00 я был на передовой, как раз прорывался к куполу Рейхстага и вдруг слышу грохот. Огонь. Экипаж начинает выскакивать из танка. Я и стрелок-радист спаслись, потому что не загорелись, но меня контузило. Я вывалился из машины, и первое, что крутилось в голове, как и в 1942 году, было: «Надо жить, надо спасаться». Я за пистолет схватился. Сразу около танка траншея немецкая была. Все смешались. Тут забегаю за поворот по траншее и вижу, что автомат лежит и немецкая каска торчит. Я наступаю в сторону немца, а он назад. Тогда и я одернулся. Никто не нажал на крючок. Потом увидел русских за забором, постучал к ним, потому что кричать не мог. Меня затащили внутрь. Медсестра кровь протирает, все бинтует и тащит в госпиталь. Я сказал, что война кончается, что не может быть и речи о госпитале. Наши танкисты (механик-водитель, наводчик орудия, заряжающий), что загорелись, не смогли себя погасить и сгорели втроём. Их растащили потом по частям, фрагментам. Сразу подскочила ремонтная бригада. Танки прошли вперед. Каждый стремился к Рейхстагу.

В час ночи мой танк был готов. Я командиру полка докладываю об этом. Он сказал, что я могу двигаться вперед. Жуков давил на всех, чтобы водрузили знамя над Рейхстагом. Я вижу в перископ, что не туда летят трассирующие пули, а вверх. Снаряды, грохот, танк дрожит. Включил радио, слышу командира полка: «Война закончилась». Это было в 18:00 30 апреля. Семь часов прошло, и война на нашем участке действительно подошла к концу.

Начало светать. Командир полка говорит, что раз не удалось знамя водрузить, то поедем посмотрим, что там за Рейхстаг. Подъезжаем, а около него уже тысячи солдат, но не с фронта Жукова, а с фронта Конева. Жуков первый раз в жизни потерпел поражение. Мы подъехали на танке и на стене надписи оставили. Я написал: «Мы с Кавказа». И тут Жуков подъехал на американском джипе с охраной. Вышел, посмотрел и уехал.

А дальше нам приказали в пригородах Берлина искать Гитлера и его приспешников. А уже наша печать опубликовала, что на след Гитлера напали в Гамбурге, Дюссельдорфе, Кельне. Потом в печати написали, что Гитлера сожгли. Никто его не сжигал! Сталин просто не мог вынести того, что Гитлер от него удрал, вот и приказал сжечь двойника и создать этот миф. У меня есть газета с фото Гитлера в Аргентине. У него жена, двое детей. Умер в возрасте шестидесяти четырех лет. Я его искал, и все искали, но не нашли.

7 мая мы получили задачу – помочь чехам Прагу освободить, чтобы ее не сожгли, как Дрезден. Собрали пятнадцать танков «Шерман» и рванули из-под Берлина. Такая скорость была, что резиновые катки в «Шермане» горели. До Дрездена дошли. Тут сообщение по радио: «Прага освобождена. Расквартироваться в Дрездене. Ждать приказа». На этом для меня война полностью закончилась.

– Как отнеслись к тому, что ввели погоны?

– Вначале мы были настроены против всего царского, потому что, еще будучи маленькими, мы видели, как расстреливали тысячи умных людей. Они убегали в Новороссийск, в Одессу на пароходе, а потом где-нибудь в Тунисе, в Америке устраивались прекрасно. Большевики изгнали русские умы! Помню, когда в Академии учился, читал в статье Ленина, что обязательно нужно сохранить талантливых людей. А получилось, что их либо расстреляли, либо вынудили сбежать. И сейчас, когда мы стали узнавать больше, мы с женой то время осуждаем.

Так вот когда мы разобрались, что введение погон – русская традиция, то отнеслись к этому положительно. Так воевал и штурмовал Альпы Александр Васильевич Суворов, Кутузов и Багратион. Нам погоны давали мягкие, тогда не было таких красивых. Но это ведь не столько красота, но и память о наших предках.

– Расскажите, как Шейн спас Вас.

– На подходе к Рейхстагу, 22 числа, бригада наткнулась на тупик. Немцы перегородили улицу и расстреливали наши танки. Командир принял решение переброситься на другую улицу и оставить охранение. Выделил мне саперов, орудие, пехоту и сказал держаться, пока не снимут. Я остался один. Боеприпасов полно, как и горючего. Немцы стреляют. Помню, как один немец тащил своего раненого друга, а я с пулемета по ним палил. Я за Берлинскую операцию израсходовал пятьсот снарядов. Десять раз заправлялся.

Вскоре боеприпасы начали заканчиваться, а сообщения мне все еще нет. Командир только сказал мне держаться. Патроны кончились. Немцы видят, что я заглох. Я тогда ракетницу пустил, гранаты применил, а они фаустпатроны. А фаустпатроны – самое грозное оружие было во время войны для ближнего боя. Я все израсходовал, выглянул через перископ: орудие развернуто, то есть они попали в него. Расчет валяется, пехота сбежала, саперы сбежали. А тогда это была стандартная ситуация: пехота и саперы чувствовали, что война подходит к концу, поэтому убегали. Я не осуждаю их, потому что всем хочется остаться живыми. На танке не убежишь, на орудии не убежишь, его не оставишь.

Попрощались мы в экипаже друг с другом. Пообещали, что если кто-то живым останется, то сообщит всем, как мы на самом деле погибли. Сидели плакали, потому что убежать не можем. Тут слышу знакомый голос: «Пашка, держись». Это мой друг был – Шейн Михаил. Он вывернул из переулка и прямо с ходу начал стрелять. Смотрю: немцы уже побежали. Фаустпатроны разрывались в нескольких метрах от танков, чуть и нас не сожгли. Пока он стрелял, ко мне подъехала машина с боеприпасами. Мы плакали, что живы остались. С Мишей мы стали друг друга звать братьями. Он спас мне жизнь в очередной раз.

– Скажите, а Вы со Смершем сталкивались?

– Да. В начале войны был такой Приказ № 227… У безоружного человека, когда на него движется немецкий танк, психика не выдерживала, поэтому он выскакивал и бежал. Сталин расценивал это как дезертирство и трусость. Потому он издал этот приказ. Стали делать показательные расстрелы.

В Польше в полку один танк застрял в каком-то болоте. Я дал команду нашему взводу помочь его вытащить. Так и сделали. Тут как тут Смерш появился. Стали спрашивать, почему мы застряли, обвинили нас в том, что мы не хотим воевать дальше. Дикость, конечно! Не знаю я о дальнейшей судьбе командира этого танка: то ли его отпустили, то ли воевал он. Это один случай.

Второй случай такой: Ехали на фронт. Наш Шевчук ракетницей выстрелил случайно. И тут как тут Смерш: «Кто стрелял?» – «Шевчук стрелял». Видимо, пробовал ракетницу. Его забрали. Он живой остался, здоровый.

К концу войны в Берлине наступала группа по улицам, вела уличные бои. Шли все вместе: два танка, пехота, саперы. Когда мы вот так пошли в бой, остальные все попрятались в подвале. Командир бригады полковник Хотимский ходил по подвалам и выгонял всех палкой воевать. Вот так было. Но не везде. Я просто рассказываю, что к концу войны пехота уже начинала прятаться, желая себе жизнь сохранить.

– Верили, что пройдете войну? Думали, что Вас убьют?

– Я уже говорил, что меня трижды оставляли преподавателем в тылу, в том числе в Ашхабаде. Я не соглашался, говорил, что мне надо отомстить за моих родителей, за мою будущую жену. В то время я ее еще не знал. И это желание добиться победы стояло выше жизни. У меня и сейчас, пока мы говорим, слезы периодически наворачиваются. Вспоминаю, как три сгорели танкиста и их фрагменты по частям доставали. Но тогда никто из нас не плакал. Плакали, когда жить хотелось, когда боеприпасы заканчивались. Тогда мы плакали, обнимались, как могли: кто ногами, кто руками. Было только одно желание – отомстить и закончить войну.

– Что после войны сделали с «Шерманами»?

– Сразу после войны у нас начали натягиваться отношения с американцами, потому что они не могли терпеть коммунизм в Европе. К тому же Ленин призвал пролетарий всех стран объединяться, чтобы на всем земном шаре был установлен коммунизм. Тогда американцы потребовали, чтобы все машины, которые они поставляли бесплатно для войны, мы им вернули. Мы эти танки привели в порядок: вычистили, покрасили. Представляете, каждый танк, на котором мы закончили войну, был нам родной, как дитя.

В один из дней нам приказали вывести танки на полигон, все поджечь и уничтожить. Мы были удивлены, а потом нам все объяснили. Пятнадцать километров нужно было ехать до места, где полигон организовали. Мы решили эксперимент провести: у одного танка спустили антифриз, чтобы посмотреть, сколько он пройдет, и поехали. Доехали до полигона. Уничтожать их было обязательно. Мы же должны были показать это комиссии ООН. Надо было доказать, что танки уничтожены. Мы заглушили свой и больше не заводили. Пятнадцать километров он ехал без воды, без антифриза. Вот такие вот были у них моторы! Да и вообще у них все было с иголочки!

Танки мы расстреляли, уничтожили. Выехали оттуда уже без них. После этого начали нас всех по очереди увольнять. Я хотел вместе с другом Мишей уволиться, но меня заместитель по техническим вопросам батальона, еврей Брехман, не отпустил. И вот судьба распорядилась так, что я там служил еще долго. Потом встретился со своей будущей женой. А в 1950 мы поженились.Она помогла мне десять классов закончить. Я ведь в академию поступить хотел. Математику готовил, а она мне конспекты писала по истории, литературе. Я только пятерки получал.

– Какие у Вас награды за войну?

– За Берлинскую операцию орден Отечественной войны 2-й степени, за Белорусскую операцию медаль «За боевые заслуги».

После войны я был военным атташе при посольстве Советского Союза. В 1975 году уволился. Тогда Лутцев был главным советником. Шейн жил в одном километре от меня.

– А стрелок-радист Исаак Урийский тоже жил здесь?

– Нет. Он в Беларуси жил, а потом в Израиль уехал.

– А война Вам снится?

– Ой, еще как снится! Особенно один эпизод. Помню, как в ходе Белорусской операции шли пешком. Одна только лошадь в телеге везла запасные боеприпасы. Мы настолько уставали, что по очереди держались за телегу. Идешь и дремлешь, потом следующий. Поэтому я, сколько с молодежью встречаюсь, говорю: «Не дай Бог хотя бы маленькая война!» У нас в Чечне официально пятнадцать тысяч, а в одном Берлине погибло сто тысяч. А сколько раненых было! Просто кошмар!

– Спасибо большое за рассказ!